На Кузнечной площади в Ленинграде, стояла церковь в ней находится Музей
Арктики и Антарктики, там можно увидеть черную многослойную палатку с белой
надписью на крыше: "С.С.С.Р."; а по другому скату: "Северный полюс-1".
Это подлинная палатка, в которой шесть месяцев дрейфовала на плавучей
льдине первая советская экспедиция к полюсу. Здесь и жила и работала легендарная
четверка папанинцев.
А рядом с палаткой, в витрине, выставлены их личные вещи - ручка,
унты, блокнот, - среди которых почетное место занимает маузер самого
Папанина.
С этой вот палаткой и с этим маузером связана одна характерная для
эпохи история.
Дело в том, что Иван Папанин был ведь не просто начальником научной
экспедиции. Сам-то он был мужик простой и незамысловатый, комиссарского
сословия, И на льдине, затерянной в полярной ночи за тысячи миль от СССР,
он осуществлял идейно-политическое руководство всеми сторонами жизни
остальных трех интеллигентов, лично отвечая, за все, что происходило
на Северном полюсе.
А год стоял как раз 1937.И здесь требовалась особая бдительность и
политическая зрелость. Коварный враг внедрялся в любые ряды, так что
за моржей с белыми медведями ручаться и подавно нельзя было, не говоря
уж об ученых-полярниках.
А радистом СП-1 знаменитейший тогда Эрнст Кренкель, в неписанной
табели о рангах - коротковолновик мира N_1. Подменять его было некому,
исправность и ремонт рации лежали на нем же, - можно себе представить
ответственность и постоянное нервное напряжение. Скиснет рация - и хана
полярному подвигу.
Но имелись у него, к сожалению, и два недостатка. Во-первых, он был
немец, а во-вторых, беспартийный. В сорок первом году, конечно, эти два
недостатка могли бы с лихвой перевесить любой букет достоинств,
но это был всего лишь тридцать седьмой год, а радист он был уж
больно хороший.
В стране шли процессы. Разоблачались империалистические шпионы.
Проводились показательные суды. И вся страна негодовала в едином порыве, и
так далее.
А советская дрейфующая полярная станция былачастью социалистического
общества. И оставаться в стороне от политических бурь никак разумеется,
не могла. В эту низовую парторганизацию поступала закрытая политическая
информация - только до сведения коммунистов.
Беспартийный Кренкель принимал эти сообщения, ставил гриф "секретно" и
вручал парторгу Папанину.
А закрытую информацию надлежало обсуждать на закрытых партсобраниях.
Папанин объявлял закрытое партсобрание - присутствовать могли только члены
партии. Остальным надо было освободить помещение.
Остальные - это был Кренкель.
Помещение же на Северном полюсе имело только одно, площадью в шесть
квадратных метров.
И вот Кренкель, проклиная все, рысил по снегу вокруг палатки,
заглядывая в иллюминаторы - скоро ли они там кончат. Он тер варежкой нос и
щеки, притопывал, хлопал руками по бокам, считал минуты на циферблате, и
про себя, возможно даже, говорил разные слова про партию и ее мудрую
политику.
Они там сидели на нарах, выслушивали сообщение, выступали по очереди
со своим мнением, заносили его в протокол, вырабатывали решение насчет
очередных врагов народа, голосовали, и составляли текст своего обращения
на материк. А в конце, как положено, пели стоя "Интернационал".
Только человек гигантской выдержки и с чисто немецким безоговорочным
уважением к любым правилам и инструкциям мог вынести полгода этого
измывательства. А партийная жизнь в стране била ключом, и полгода Кренкель
чуть не каждый Божий день бегал петушком в ледяном мраке вокруг палатки.
Он подпрыгивал, приседал, и мечтал, что он хотел бы сделать с Папаниным,
когда все это кончится. Ловля белого медведя на живца была наиболее
гуманной картиной из всех, что сладко рисовались его воображению.
Через неделю умный Кренкель подал заявление в партию. В каковом
приеме ему Папаниным было отказано по той же причине, по какой ему
надлежало являться немцем. От дежурства же по готовке пищи и уборке
помещения его также, конечно, никто не освобождал.
Папанин, с другой стороны, на льдине немного скучал. Научных наблюдений
он не вел, пищи, как начальник, не готовил, - он руководил.
Излишне упоминать, чтоКренкелю полагалось в обязательном порядке
присутствовать на политинформациях. Более того, как беспартийному, а
следовательно - политически менее зрелому, чем остальные, ему рекомендовалось
проявлять большую, чем товарищам-коммунистам, активность, и вести конспект.
Конспекты потом Папанин проверял, и если было записано слишком кратко или
неразборчиво - велел переписать.
Политинформации проводились ежедневно. Этим деятельность Папанина
исчерпывалась. Но поскольку командир не должен допускать, чтобы
подчиненные наблюдали его праздным, а уронить свой престиж, занимаясь
всякой ерундой, он не мог, то после политинформации он чистил личное
оружие. Это занятие служило, как он рассудил, как раз к укреплению его
командирского и партийного авторитета и лучшему пониманию политического
момента и линии партии.
Он доставал из кобуры маузер, вынимал отверточку, ежик, ветошку,
масленку, разбиралсвою 7,63 мм машину, любовно протирал, смазывал, собирал,
щелкал, вставлял обойму на место и вешал маузер обратно. Этот ежедневный
процесс приобрел род некоего милитаристского онанизма.
Кренкель, натура вообще миролюбивая, возненавидел этот маузер, как
кот ненавидит прищепку на хвосте.
...Дрейф кончился, льдина раскололась, ледокол "Красин" снял отважных
исследователей с залитого волнами обломка - всем четверым дали Героя
Советского Союза! - полярники потихоньку поехали в Ленинград.
В пути степень их занятости несколько поменялась. Гидролог с
метеорологом писали научные отчеты, Кренкель же предавался сладкому
ничегонеделанью. А Папанин по-прежнему чистил свой маузер. За шесть
месяцев зимовки, когда у любого нормального человека нервишки
подсаживаются, это рукоблудие приобрело у него характер маниакального
психоза.
Кренкель смотрел на маузер, сдерживая дыхание, ему хотелось стащить
незаметно какой-нибудь винтик и поглядеть, как Папанин рехнется, не отходя от
своей тряпочки, когда маузер не соберется. Но это было невозможно: в 38
году такое могло быть расценено не иначе как политическая диверсия -
умышленная порча оружия начальника экспедиции и секретаря парторганизации.
Десять лет лагерей Кренкелю представлялись чрезмерной платой за удовольствие.
Он подошел к вопросу с другой стороны. Зайдя к Папанину в его
обязательное оружейное время, перед сном, он с ним заговорил, отвлекая
внимание, - и украдкой подбросил на тряпочку крохотный шлифованный уголок,
взятый у ребят в слесарке ледокола. И смылся от греха.
Оставшиеся пять суток до Ленинграда Папанин был невменяем.
Представьте себе его неприятное изумление, когда, собрав маузер, он
обнаружил деталь, которую не вставил на место. Он разобрал его вновь,
собрал с повышенным тщанием - но деталь все равно оставалась лишней!
Ночь Папанин провел за сборкой-разборкой маузера, медленно сходя с
ума. Необъяснимая головоломка сокрушала его сознание. Он опоздал к
завтраку. Все время он проводил в каюте.
В помрачнении он собирал его и так, и сяк, и эдак.Из-за его двери
доносилось непрерывное металлическое щелканье, как будто там с лихорадочной
скоростью работал какой-то странный агрегат.
Папанин осунулся и, подстригая усики, ущипнул себя ножницами за губу.
Судовой врач поил его валерьянкой, а капитан "Красина" - водкой. Команда
сочувственно вздыхала - вот каковы нервные перегрузки у полярников!
В последнюю ночь Кренкель услышал глухой удар в переборку. Это
отчаявшийся Папанин стал биться головой о стенку.
Кренкель сжалился и постучал в его каюту. Папанин в белых кальсонах
сидел перед столиком, покрытым белой тряпочкой. Руки его с непостижимой
ловкостью фокусника тасовали и щелкали деталями маузера. Запавшие глаза
светились. Он тихо подвывал.
- Иван Дмитриевич, - с неловкостью сказал Кренкель, - не волнуйтесь.
Все в порядке. Это я просто пошутил. Ну - морская подначка, знаете...
Взял с тряпочки свою детальку и сунул в карман.
Бесконечные пять минут Папанин осознавал услышанное. Потом с
пулеметной частотой защелкал своими маузеровскими частями. Когда на место
встала обойма с патронами, Кренкель выскочил к себе и поспешно запер дверь
каюты.
Команда услышала, как на "Красине" заревела сирена. Ревела она
почему-то откуда-то из глубины надстройки, и тембр имела непривычный,
чужой.
Кренкель долго и безуспешно извинялся. Команда хохотала. Папанин
скрежетал зубами. Будь это на полюсе, он бы Кренкеля скормил медведям, но
теперь покарать шутника представлялось затруднительным - сам же о нем
прекрасно отзывался, в чем обвинишь? все только посмеются над Папаниным же.
Но всю оставшуюся жизнь Папанин люто ненавидел Кренкеля за эту шутку;
что обошлось последнего дорого. Кренкель, утеряв на Северном полюсе всякий
вкус к коллективным зимовкам и вообще став мизантропом, страстно при этом
любил Арктику и вынашивал всю жизнь мечту об одиночной зимовке. И за всю
жизнь получить разрешение полярного руководства на такую зимовку он
так и не смог. Папанин, будучи одним из начальников всего арктического
хозяйства, давал соответствующие отзывы и указания.
Сам же Папанин, однако, резко излечился от ненормальной интимной
нежности к легкому стрелковому оружию; а проклятый маузер просто видеть
больше не мог. И как только был создан в Ленинграде Музей Арктики и
Антарктики, пожертвовал туда в качестве ценного экспоната свой маузер,
где он пребывает в полной исправности и поныне, в соседстве с небольшой
черной палаткой.